Сайт "Автомат и гитара"

[Автомат и гитара]

Чуть раньше обещала я рассказать о Сергее Болотникове, парне, ставшем прототипом героя стихотворения Виктора Куценко.

В краткой меж боями передышке
Достает помятую тетрадь
Опаленный порохом мальчишка.
Сердцем хочет песню написать.
Просвистела пуля, он не слышал,
И пробито сердце напролет,
Песня до конца его не вышла,
Строчки в ней одной недостает.
...Пусть пробьется сквозь любой заслон,
Зазвучит сегодня иль когда-то,
Пронесет сквозь годы боль и стон
Песня, сочиненная солдатом.

Читайте о Сергее в теме, посвященной В.П. Куценко: http://avtomat2000.com/phpBB2/viewtopic.php?t=134

________________________________________

Вспоминает Кубатин Владимир Сергеевич, рядовой запаса. В Афганистане – с 1979 по 1981 год. Направлен в числе первых воинов.

(Из книги "Афганистан болит в моей душе")
Вспоминать о нашей службе в Афганистане тяжело, трудно. Сжимается серди6- становится больно. Видимо, судьба у нас такая, что из роты через два года возвратились на Родину очень немногие. Вот как сильно выкосила эта война наши ряды. Так дорого мы заплатили за этот мир, за безопасность наших южных рубежей. И как поется в нашей батальонной песне:
Нам не жалко себя, но обидно за лучших
ребят. Нам обидно за тех, кто однажды не сядет
за праздничный стол И не скажет: «А помнишь ты, мама,
ведь я обещал и пришел». Нет, не станем мы плакать, ведь слезы
не красят солдат. Лишь слезинка мелькнет,
и суровее станет наш взгляд.
Многим матерям, так сильно поседевшим за это время, не суждено было встретить сыновей своих у родного порога. Хочется всем им, у кого погибли (сыновья в Афганистане, низко поклониться от нас, живых, и сказать, что [сыновья их остались верными до конца своему воинскому долгу, Родине. У меня бывают такие минуты, когда [воспоминания переполняют душу, хочется сесть и написать книгу обо всех своих друзьях, обо всем пережитом и увиденном. О том, как смело и решительно наши парни вели себя в боях, как не боялись сойтись в рукопашной хватке на ножах. Как, спасая друга, огибали сами. Какие все-таки смелые наши русские люди, дети тех, кто воевал в Великую Отечественную. В такой обстановке наши ребята обостренно стали понимать, что такое мир и Родина. Они преданы Родине, они знают чьим оружием убиты их товарищи, и на дешевую пропаганду не клюнут.
Одним из таких был рядовой Сергей Болотников, воин и поэт. Сережа был
смелым рабочим парнем с настоящей шахтерской закалкой. На таких, как он, земля держится. Но они, как правило, чаще всего погибают, потому что не прячутся за спины других, а идут впереди. И если бы не тот душман, сколько бы он стихов написал...*
Когда он погиб, у него осталась жена Марина и двухлетняя дочь Светлана. Жена тогда ему писала, что со Светланкой они учат папины стихи. Сейчас Света уже большая, ей десять лет.
Марине я писал, но письма остались без ответа. Может, адрес неверный. Просил ее выслать фотографию Сережи для музея. На службе нам так и не пришлось сфотографироваться. Некогда было, да и некому было фотографировать нас.
С Сережей мы знакомы были с самого начала, как только ввели наши войска в Афганистан. Хорошо познакомился с ним уже в 1980 году в ходе боев и операций, когда служил с ним в одном взводе.
Его трудно было чем-то удивить. Он все время был каким-то сосредоточенным, задумчивым, спокойным, уравновешенным. Не помню такого случая, чтобы он с кем-то о чем-то спорил. Всегда тихо отойдет в сторонку, где-нибудь сядет, достанет тетрадку или блокнот и пишет. Его в этот момент никто не тревожил. Знали, что он пишет стихи. И у него это получалось неплохо, на редкость быстро. Кто-нибудь из нас подсядет к нему — Коля Курган или Вася Виднечук,— спросит: «Ну как, Серега, получается?» А он подаст тетрадку: «Ну-ка, прочти, как, на твой взгляд, пойдет или нет?» Прочтем. «Молодец, Серега!» — скажем. Ничего не ответит Сережа, только улыбнется. Таким в памяти он у меня и остался.
У меня сохранилась только часть его стихов, всего тридцать пять. Та тетрадь, в которой он писал стихи последний месяц, осталась у него в нагрудном кармане. Когда он погиб, ее сильно залило кровью. Спасти стихи тогда не удалось...
Последний вечер 23 сентября 1980 года мне тоже запомнился сильно.
Нам сказали, чтобы незаметно готовились к ночному выходу на задание. В этот вечер я проходил мимо палатки и вижу, сидит за углом на земле Сережа с тетрадкой в руке. Задумчивый. И смотрит на заходящее сол-це, как раз в ту сторону, куда нам предстояло идти. Я подошел к нему. Вижу, что он сильно изменился. Черты лица другие. Весь бледный. Я спрашиваю: «Серега, что с тобой, не заболел ли?» Присел с ним рядом. Он так спокойно говорит мне: «Нет, Володя, не заболел. Пойми меня правильно. Не подумай, что я трус. Я не хочу идти на задание. Но знаешь ведь, что все равно пойду. У меня такое предчувствие, что меня завтра убьют. Только мать жалко, дочку и жену...» Я его стал успокаивать; не надо, мол, Сережа, заранее себя к этому готовить. И сказал ему, что нет занятия глупее, чем думать о смерти перед боем.
Я заметил, что так всегда бывает, такой случай не единичный за мою службу, когда боец заранее чувствовал, что он погибнет. Но поделать ничего не могли...
Ночью вышли колонной на боевых машинах пехоты (БМП). Прошли километров тридцать. За кишлаком Ос-мар провинции Кунар повернули направо в ущелье. Проехали в темноте километра два и остановились дожидаться рассвета. На рассвете двинулись дальше. Сразу же завязался бой. Мы спешились. Командир взвода
лейтенант Александр Амосов приказал окружить и уничтожить стоявший справа на сопке дом, из которого стреляли по нам душманы. Мы скрытно стали брать этот дом в кольцо. С левой стороны обходил Сережа Болотников. Душманы наметили, что мы их окружаем, и перевели огонь на нас. Перебежками от камня к камню мы приблизились к дому и начали обстрел окон. Было отчетливо видно, что там человека четыре. До дома оставалось метров сто, когда из него выскочили два душмана. Мы кинулись за ними. Один из них побежал вверх по ущелью, а другой остановился прикрывать товарища. Он дал очередь из автомата, которая и оказалась роковой для Сережи Болотникова. Последние его слова были: «А все-таки жаль маму и дочку Светланку и Марину...»
Мартин Боляк подхватил его и потащил вниз к боевой машине. А тем душманам мы не дали уйти.
Сережу положили в машину. В ней он, кажется, и умер. Как писал он в стихах:
Боевая машина пехоты — Это дом наш и наша броня.

_________________________________________

Рассказ Олега Хандуся "Великий фронтовик"

Я не хотел об этом писать.

Просто ремонт в квартире затеял: сыро стало и холодно, кругом тараканы ползают; вот и пошел к директору совхоза товарищу Шнайдеру А. А. с заявлением о переводе монтером в слесарку. Там больше свободного времени. Если, думаю, людей директор не дал, то хоть сам после работы ремонт буду делать. Да и сарай прогнил - скотину на зиму спрятать негде, а детей без молока не оставишь... Так и живем, хоть уезжай.

Однако куда уедешь?

Зашел, стало быть, к директору, а он мне говорит, что я, мол, кроме хвоста и уздечки, ничего и не видел... Еще обиднее стало, когда он меня на 9 Мая "великим фронтовиком" обозвал, унизив при посторонних людях. Мне сразу кровь в мозг ударила, однако стерпел я сначала... Хотел было... но не сделал этого. Не стоит, решил.

А вот сейчас пишу и плачу. Тяжело жить, потому что очень обидно за тех ребят, которые полегли и не вернулись домой.

"Великий фронтовик" - это он про меня так сказал. А здесь двое наших ребят лежат в могилах, здесь, у нас в поселке: Муха Сергей погиб в 1980 году, Марченко Александр - в 1983 году. А сколько их всего погибло там, в Афганистане?

Вот какие люди бывают.

Но рассказать я хочу о Рубане Сереже, которого даже посмертно не наградили, хотя это подвиг - без ног уже отстреливаться в сторону врага, теряя сознание, силы и последние минуты жизни.

Знакомство наше состоялось в Нахрине, куда мы шли колонной из Термеза. Остановившись на отдых, мы расположились неподалеку от взлетно-посадочной полосы и впервые за прошедшие трое суток ели горячее... и не всем хватило. Подходит ко мне высокий такой, спокойный парень и говорит: "Ешь со мной, мы, кажется, с тобой в одном взводе". За едой-то и познакомились: кто, откуда, сколько прослужил, откуда родом и прочее.

Сергей играл на гитаре, отлично пел, был самым веселым парнем во взводе. Бывало, во время остановок на марше вылезем с ним из машины - и он прямо на броне заиграет негромко так... сидим, напеваем или насвистываем вдвоем, кругом голые камни, вершины заснеженные или сыпучий песок, слышим - и в конце колонны запели... В Нахрине мы пробыли не больше месяца и двинулись дальше: Кундуз, Файзабад, Байрам, Газни, Намангалам, Шигап, вышли на Кабул, там стояли почти два месяца - февраль и март.

Сергей стал механиком-водителем БМП, я - наводчиком на этой же машине. В командирском отделении - лейтенант Сурков, наш тогдашний командир взвода. Его комиссовали по болезни - малярия. Во взводе его любили и уважали. Он был человеком уравновешенным и решительным.

Наш взвод как спецназ часто выезжал на разведку. Каждую ночь проверяли посты батальона, охраняли штабные палатки, иногда сопровождали грузы и "высоких военных лиц". Спали по четыре часа в сутки, обучались самбо (сам комбат Тараканов проводил тренировки со взводом).

Я всю жизнь буду помнить своих товарищей и своего комбата майора Тараканова, который для всех нас являлся примером мужества и доброты, отваги и храбрости.

Помню один момент, когда наш батальон зажали в ущелье, - "духи" били по нам из пристреленных точек на склонах, а вокруг возвышались почти отвесные скалы, дальше идти - терять людей... нельзя даже поднять головы из укрытия. Однако по радиостанции - приказ командира дивизии: "Вперед!" Но комбат отвечает: "Я своих ребят под пули не пошлю". Мы знали, что он имел после этого очень большие неприятности.

"Ребятами" или "ребятишками" он нас называл. Обычно перед строем- до начала или после боевой операции: "Я вас не для того набрал, чтобы вы головы сложили здесь, не для того матери ваши отдали вас мне. Я должен вернуть вас живыми, научить быть сильнее врага". И он сдержал свое слово, потому как на следующий день банду мы все-таки разгромили и взяли нескольких "духов" в плен.

Спали мы с Серегой в одном "десанте": сложим ящики для патронов, а сверху бушлаты и шинели расстелим - вот и готова наша постель. Друг друга мы редко называли по имени, чаще говорили либо "братан", либо "братишка". Подошло время идти на юг, в провинцию Кунар, через Джелалабад.

Первого апреля мы оказались на подступах к этому городу, остановились колонной километров за пятьдесят, свернув с дороги. За время длительных переходов пришлось научиться многому: ночному вождению след в след, распознаванию плохо замаскированных мин, мест явных засад душманов, по которым тут же открывали огонь, - словом, были уже обстрелянными бойцами... правда, вымотались так, что нет слов.

Днем отдыхали: разогревали на углях банки с тушенкой и кашей, ели всем взводом, шутили... Но многим было не по себе. И тут Сергей говорит мне: "Тебя лейтенант Амосов зовет к машине комбата". Собираюсь быстро- иду, а он кричит вслед: "Куда ты, сегодня первое апреля, очнись!"

Вечером развернули колонну на марш. Впереди - Джелалабад. Нас сразу предупредили, что там орудует банда и посему возможны любые неожиданности... Короче, ясно.

Продвигались маршем ночь напролет: пехота спала в "десанте", сидя плечом к плечу, а нам с Сергеем приходилось меняться местами, чтобы дать друг другу чуть отдохнуть, - ночь обещала быть трудной и нескончаемой, и все говорило за то, что нас ожидает бой... За командира ехал Ахмедов Фамик-оглы, азербайджанец.

Говорят, у человека есть предчувствие. Было ли оно у Сережи? Может быть, он хотел мне что-то сказать... Не помню, в такие минуты каждому из нас достаточно собственных переживаний - перед лицом смерти мы всегда одиноки. Кроме того, строго действовала негласная договоренность: предположений и прогнозов не делать, жути не гнать! Поэтому каждый из нас старался не давать волю нервам, а собственные переживания держать при себе... Да и не о чем, собственно, разговаривать: автомат в руках - готов к бою, адрес написан печатными буквами (уходя на операцию, каждый из нас сдавал документы в штаб, а к левому рукаву хэбэ приторачивал, наподобие потайного карманчика, домашний адрес. По нему отправляли погибших родителям). В нагрудном кармане - индивидуальная аптечка, в боковом - перевязочный пакет в прорезиненной оболочке, вмещающий в себя стерильный тампон из ваты и плотно смотанные бинты... Иногда находился и лишний шприц-тюбик с промедолом - на всякий пожарный.

Перед самым рассветом батальон разделился на несколько групп. Наш отряд: три БМП, два танка и танк-трал, идущий впереди колонны, должны были проследовать через мост - и дальше по шоссе километров пятнадцать, где в апельсиновой роще надлежало занять оборону.

Пока трогались и проезжали мост, я было чуть задремал на своем месте, в операторском отделении, когда вдруг какая-то сила ударила в голову, а потом не знаю... Очнулся полулежа среди ящиков с патронами и гранатами, еще каких-то предметов... боль и звон в мозгах... Однако быстро выбрался наружу: слева от машины суетится перепуганная пехота, кто-то бинтует Ахмедову ногу - обрывком от днища ему выхватило кусок мяса повыше колена. Хорошо еще, что на рассвете он вылез из люка и ехал на броне.

Кричу: "Где Рубан?"

Впереди люк закрыт: я и не сообразил, выбираясь из операторского отделения, взглянуть на место механика-водителя. Бросился к люку... поднимаю Сергея под руки, а сам еще думаю - что-то он легкий... и тут все понял: ног не было, лишь от левой осталась торчать, белея, короткая берцовая кость... Меня пот прошиб, неприятная прохлада внутри подступила к горлу - я растерялся, ведь кровь хлещет! Но вовремя оказался рядом Болотников, подбежавший помочь, вместе мы выволокли Рубана на броню и начали делать укол, но тут вдруг послышались выстрелы... по нам открыли огонь из строения, задняя часть которого скрывалась в пышной зелени сада.

И случилось так, что мой автомат лишь на мгновение задержался под рукой у Сергея, пока я спрыгивал вниз, и тут - ответная очередь! Истекая кровью, Рубан держал автомат и палил наугад в ту сторону, где из-за веток виднелось окно... Мы даже не сразу стащили его в укрытие.

У него не было лица: бледный, глаза запали, от боли и озноба скрипел зубами. Я отвернулся, заплакал, а он стал кричать: "Пристрели меня, брат... я прошу, пристрели!"

Он лежал на земле, рядом с машиной, в днище которой от разрыва противотанковой мины зияла огромная дыра... вырвало пару катков, внутри страшное месиво крови, костей, железа, земли... Сережа Болотников достал сигнальный патрон и отошел в сторону: в небе развернулась ленточка красноватого дыма - это сигнал для "вертушек", кружащих поблизости, что есть раненые и их надо взять на борт. Но при заходе на посадку вертолет опять обстреляли - уже из другого окна, и я кинулся через люк на свое операторское место, опустился в "сидушку", проверил сеть - аккумуляторные батареи в порядке... огонь!

Я перебрал все ругательства, плакал, стонал и скрипел зубами, обрушивая проклятья на эту страну за все причиненное нам. Я превратил глинобитное строение в прах... после чего мы с Болотниковым проползли по ручью, подобравшись вплотную к другому дому, забросали гранатами и тут же ворвались внутрь: у окна - один с буром* убитый, косматый и с волчьим оскалом зубов; и у стены - еще двое, один был жив... Продвигаться дальше было опасно, нас все-таки двое, пришлось вернуться к машинам.

Где-то в конце колонны шла интенсивная перестрелка, а Ахмедов и Рубан лежали рядом в укрытии, словно не замечая друг друга, и смотрели в ясное утреннее небо - обоим сделали по второму уколу. На сей раз "вертушка" опустилась удачно - ребят приподняли и осторожно понесли к открытому борту, лопасти над которым не переставали вращаться и лишь немного провисли. Тут же вышли на связь с комбатом и получили приказ: "Машин не покидать, занять круговую оборону, боеприпасов зря не расходовать, ждать поддержку".

Окопались: было все, как обычно, пехота - вкруговую, танки - по флангам, направили стволы в левую и правую стороны, между ними - две БМП... наша осталась стоять на месте.

Еще тогда, при живом Сереже Болотникове, мы поклялись отомстить... Помню, говорю ему: "Сергей, ведь мы троих людей убили сегодня, тебе не плохо?", а он отвечает: "Это враги. Не мы их, так они нас... на войне всегда так".

Утром на подмогу прибыла рота мотострелков, возле нас собралось много солдат, заглядывали в люки машины, расспрашивали. Некоторых подташнивало при виде отсека механика. Остатки Сережиных ног уже начали разлагаться, была жара. Расспрашивают нас солдаты, как было, а у меня слезы на глазах, ничего сказать не могу.

Уже поздно ночью пришел тягач, зацепил нашу бедолагу-машину, наш дом на колесах, и потащил к Джелалабаду...

"Боевая машина пехоты - это дом наш и наша броня". Так пел Сергей Рубан и так писал в своих стихах Сергей Болотников, который тоже погиб героически почти у меня на глазах.

Через несколько дней наш взвод вовлекли в операцию по освобождению и зачистке Джелалабада, но я не участвовал, поскольку накануне был вызван к комбату: "Повезешь своего друга на родину с прапорщиком".

Прибыли в Кабул вертолетом, переночевали у десантников в палатке. Располагались они временно на территории медсанбата: проснулись от стонов, проклятий, ругани, - перед рассветом доставили тяжелораненных и убитых... Тогда это был единственный санбат, остальных раненых отправляли в Союз.

Утром заводят в палатку, где внутри морозильные камеры, показывают цинковый гроб с табличкой: "Рубан Сергей", а это не он. Пришлось для опознания чуть ли не все гробы проверять, пока нашли. Вечером погрузили в транспортный самолет Сережку и еще нескольких ребят в "цинках", запаянных наглухо, а нас - обратно в Джелалабад. Так хотелось присутствовать на похоронах, но приказ есть приказ.

Вот как это было.

Как сложилась моя жизнь? В общем неплохо. Женился в восемьдесят пятом году, два сына растут: старшему Сереже - девять с половиной лет и другому Сереже, младшему, - семь лет. Назвал их в честь друзей, погибших в Афгане. Если еще будет сын, назову Виктором, а девочек пусть Алла сама называет.

Живем дружно, растим и воспитываем сыновей. Работаю в машинно-тракторной мастерской слесарем, а до этого был оператором по откорму крупного рогатого скота, за что награжден Памятным знаком ЦК ВЛКСМ.

Так и живем - ничего, в общем. Сарая, жаль, нет, и здоровья уже такого железного... обидно. Обращался за помощью в сельсовет - бесполезно, к председателю поселкового комитета - тоже... Теперь хочу съездить в военкомат - давно не был там, но вряд ли помогут.

Короче, не знаю, что делать.

Если в ваших силах, то я прошу вас, напишите директору письмо, хотя бы письмо, и "большое ему спасибо" за отношение не только ко мне, а ко всем воинам-интернационалистам, живым и павшим.

Каждый год 9 Мая я езжу в район на кладбище - тринадцать километров от нас. Там - памятник погибшим в Великую Отечественную. После митинга вся молодежь и специалисты идут к могилам Мухи Сергея и Марченко Саши, так наш товарищ Шнайдер А.А. даже не соизволит зайти и посмотреть на могилы солдат.

[Андрей]

Спасибо за рассказы.

[AlonaZ]

Сегодня я была на похоронах Олега Хандуса.

[Автомат и гитара]

Я тоже узнала об этом вчера.
Полтора десятка лет следила за творчеством Олега. Первый рассказ, запавший в душу, - "Он был мой самый лучший друг", в каком-то из "толстых журналов", такой непростой на фоне их салонного лоска. Когда отыскала "Великого фронтовика", замечталось вдруг познакомиться лично, расспросить о героях рассказа. Не верится, что уже не спросишь...
Земля пухом.

[AlonaZ]

Да. Обидно очень.
А я все ни как не могу найти этот его рассказ. Я слышала о нем и от самого Олега Хандуса, но так и не смогла прочесть.
Говорят что не за долго до смерти он начал писать роман. Тоже очень хочеться прочесть его. Вроде ходит слух что должны издать где-то его произведения. Увы, у меня совсем мало его творчеста.

[Автомат и гитара]

Олег Хандусь.
Он был мой самый лучший друг.

Рассказ.

— Зачем ты испортил картину?
— Я не испортил.
— Это работа знаменитого художника.
— Мне все равно,— сказал Грэй.— Я не могу допустить, чтобы при мне торчали иэ рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу.
А. С. ГРИН. «Алые паруса»

Потом уже нравилось врываться в чужие дома, сбивая прикладом замки, выламывая ударами сапога ветхие двери. Да что там! Просто стоять посреди улочки, возле пестрых лавок, уверенно расставив ноги, задержав пальцы на холодном металле автомата. Чувствовать на себе боязливые взгляды дехкан. В этом было нечто упоительное, пьянящее...
Где он, Термез? Лагерь недалеко от границы. Десятидневная подготовка перед отправкой. Там я с тревогой смотрел на юг, на белесые горбы перевалов, иногда они виделись четко, иногда прикрывались осенней дымкой. Что меня ждет? Они отвечали снежным молчаливым взглядом. Перехватывало дыхание.
Все это не вспоминалось.
И слезы на глазах командира взвода. В последний день, вечером, он собрал нас к себе в палатку. Слезы, может, оттого, что дымила печка — ветер заносило в трубу, он трепал мокрый брезент. Голос взводного, хриплый и тихий, сливался с урчанием двигателя, генератор то и дело заливало дождем, он сбивался, и лампочка, качавшаяся на перекрестии растяжек под куполом, слабела. «Подъем завтра в пять. Сворачиваем лагерь. Готовность к маршу в двенадцать часов. Теперь скрывать нечего — идем воевать. Ребята... у меня в Куйбышеве жена и две девочки... нам выпала честь».
Все пошли в парк к боевым машинам, подготовились и остались там спать. Мы с Лешкой вернулись в палатку. Печка остыла, на земляных нарах, меж досками — черный отблеск воды, одну полу сдернуло с кольев и трепало в грязи. Она вырвалась, мы скользили, падали — окончательно вымокли, пока закрепили. Возле печки дрова, штык-ножом насекли щепок, но без бумаги никак... Я достал из нагрудного кармана последнее письмо от Юльки: сухое, адресовано еще в Германию... Лешка сказал: «Ерунда, сейчас согреем консервы, попьем чайку».
Он немного картавил и всегда что-то пел, тихо, и никто не слышал о чем, но на душе становилось теплей и уютней. И теперь отвернулся, поднял глаза и шевельнул губами.
Вспоминаю его лицо, и вижу правильный профиль на подмоченном брезенте — тень от беспокойного пламени свечи.
Поужинали, сняли бушлаты и подвесили сушить. У ящика с противогазами, стоявшего в углу, внутренняя сторона крышки оказалась сухой. Мы ее оторвали, бросили на нары, легли на нее, обнялись и заснули.
Меня разбудил животный страх. Охваченный детским ужасом, я соскочил и чуть не закричал: «Мама!» Страх толкал: надо бежать. Почему именно ты, что ты сделал плохого? Бежать. Закрыть лицо руками— и быстрей отсюда! Роняя что-то, гремя в темноте, я нащупал липкую массу бушлата. Вывернул рукава и бросил. Страх остановил: бежать некуда. Мама не спасет, если и добежишь.
Из печки мигнул и затих уголек. Я тронул рукой еще теплый чугун. Лешка проснулся...
Сегодня я его встретил. Готов поклясться, это был он — мой самый лучший друг. Один, за свободным столиком в полуденном кафе. В пришторенных окнах серый день, нудная муть, утонувшее солнце. Мелькают прохожие. Внутри электрический свет, желчь в блеске синих столов. Запах кислого теста, селедки и хлорки. Лицо его бледно-тяжелое, и колет щетиною] взгляд, а глаза потертые, как пластик со следами от
тряпки.
«Это такой, самый трудный момент,— сказал ты в ночь перед отправкой— Не смогу тебя удержать —
должен сам. Тогда будет легче. Зато когда мы вернемся...»
И ты был прав, и я вернулся героем: еще бы! Все с восхищением спрашивали: так ты там служил?! Расскажи. Хоть одного душмана-то убил? И я рассказывал и упивался своим героизмом. Наверстывал упущенное, хотя заклинал себя не делать этого, но остановиться не мог. Упорхнула Юлька — она первая заметила. Кажется, я ее ударил.
Потом выдали удостоверение о праве на льготы. Коричневые корочки. С их помощью можно отлично устроиться: закормить душу ветеранским мясом, переодеть ее в импортное барахло и закопать на льготном садовом участке, под яблонькой, чтобы ничего не видеть и молчать. Согласись, достойная нас награда, Жаль, тебе ни к чему.
В этом кафе, в компании с самим собой, ты выпускаешь из стеклянного ствола горькую и единственно близкую душу, щелкаешь ногтем по звонкому тельцу бутылки, прислушиваешься и, как всегда, что-то тихо поешь, обращаясь глазами к извести потолка. Вот две женщины вышли из кухни, из-за крашеной ширмы. Одна буфетчица, озабоченная, с белой крахмальной салфеткой на голове. Вторая, наверно, знакомая с улицы. Мохеровый шарф, бесцеремонный прищуренный взгляд и фигура пухлая, коробящаяся, как набитые авоськи в руках. На свертках просочились багряные пятна, с них капает жижа. Женщина быстро двинулась к выходу, ты обернулся и попытался что-то спросить. Та, что в шарфе, обратилась к подруге:
— Чтой-то у тебя там сидит?
— Да, надоел уже...— отмахнулась буфетчица,
— Вызови милицию.
— Толку-то?.. От него никуда не денешься, заберут, а завтра снова припрется — живет где-то рядом.— И многозначительным шепотом: — Он вроде как служил в Афганистане... Иногда я его боюсь— такой убить может. Погоди, я принесу ему винегрет.
Ранней весной (восьмидесятого — олимпийского)- просветлились и заблестели дни, воздух ожил и напол-
нился ароматом остывшего сладкого чая, долины вспыхнули зеленью свежей травы, а реки помчались, разливаясь и удивляясь множеству младших братьев, падающих с гор.
В составе подвижной группы мы преследовали банду в районе Даши. Так говорили: преследуем. На самом деле, протискиваясь в глубь ущелья, задерживаясь у многочисленных бродов, завалов, мы толпились, словно стремились побыстрее выбраться из плена мрачных лощеных скал.
Банда?.. Мы гнались за призраком. По ночам нас обстреливали, случалось, выкрадывали солдат, офицеров. Утром их находили без глаз, без ушей, без носа — неузнаваемыми. Или кровавое месиво вперемешку с камнями... Если вообще что-то находили.
Банда растворялась с рассветом. Звезды слепли, в ущелье затекало утро. Солнце испуганно выпрыгивало из-за поседелых вершин, словно разбуженное буханьем наших гаубиц. Они отчаянно лупили по горам. Тем временем мы, мотострелковые роты, оцепляли ближние кишлаки, шныряли из дома в дом в поисках оружия.
Это называлось чисткой. В мазанных глиной лачугах, без деревянного пола, без мебели, нас встречали окаменевшие лица. Дети расползались по углам и зарывались в грязное пестрое тряпье. Некоторые дома были покинуты. Мы ничего не замечали. Сделав свое дело — перевернув все вверх дном,— уходили.
Что с теми, у кого было оружие?! Если есть оружие, значит, душман.
Стрельба, я замер: метрах в двухстах — справа. Не наши — неумело — длинными очередями. В ответ заклокотали «Калашниковы». За мной! Перемахнув забор, через зелень небольшого садика, я пробрался на выстрелы. Открылся дом, он выше остальных, убогих. Выглядит больше, добротнее. Перед ним залегло Алешкино отделение. Удачно установленный на крыше пулемет прижал ребят к земле, Кто-то шустро ползает из стороны в сторону— ищет укрытия, кто-то поспешно окапывается. Лешка за плотной стеной виноградной лозы, поднял ствол, стреляет с колена. Между сериями очередей ныряет в кусты. Неожиданно появляясь в другом месте, командует боем: пронзительно свистит, выкрикивает, дает отмашки рукой. Снова ныряет, выныривает и открывает огонь. Я пробрался к нему:
— Надо отходить, Леха! Голыми руками не взять. Передадим на МП — ствольникам — пусть бомбят!
— Из-за одного подонка — весь кишлак?! Ты же знаешь пушкарей. У тебя есть граната?
— Не добросить.
— Давай. Попробую зайти сзади. Вон, видишь крышу сарая? Будь здесь. Где граната?
Он принял увесистую лимонку, сунул ее за пазуху и махнул в сад. Я ничего не успел сообразить. Подскочил командир взвода: «Какого он туда полез?! Я связался с танкистами...»
В промежутке между стрельбой прорвался рев дизеля и скрежет траков*. Из-за деревьев выдвинулась перевернутая бронированная чаша. Она расперла проулок, неуклюже развернулась, подняла тучу дыма и пыли... Вдруг — вспышка, я бросился на землю — ухнул взрыв, дуплетом отозвался второй.
То, что я захватил взглядом, падая, прокручивается в памяти кадрами замедленной съемки.
Вот мощный огненный столп подхватил крышу, находящийся там человек вспрянул, разбросав руки, потянулся грудью к небу и, растерзанный десятками осколков, боком направился вниз. Крыша повернулась в воздухе, покачалась и опустилась на то место, где прежде были стены.
Ломти земли и глины пробарабанили градом, стало тихо, только оттянутые перепонки продолжали звучать вскриками уносящейся «скорой помощи».
— Не успели танкисты, Лехина работа,— выдохнул я, встал и пошел к развалинам дома, на ходу сплевывая сгустки слюны и пыли и пытаясь отряхиваться.
Лешка стоял возле перекошенной, с торчащими ребрами, крыши и нетвердой правой рукой прилаживал на левом плече оторванный рукав маскировочной куртки. Он опустил голову и нахмурился, его покачивало. Прямо из-под ног на него глазело лицо молодого афганца с застывшим выражением идиотского восхищения. Лешка оставил его так, убедившись, что мертв.
— Это ты, командир? Шваркнул. Ну и дела-а...— пропел подошедший ефрейтор Шарапов. Он с ненавистью взглянул на душмана: — Вот сволочь! — Отвернулся, поднял голову и, прищурившись» посмотрел на солнце, словно призывая его в свидетели. Потом засмеялся: — Здорово!
— Зубы закрой — кишки простудишь! — ответил
Лешка.
Он что-то заметил, шагнул и нагнулся. Потянул за ремень, перекинул его через голову и взвалил на себя американский ручной пулемет, тот, из которого стрелял афганец. Нам уже попадался такой: с широким, напоминающим хвост рыбы прикладом и рогообразным магазином. Лешка надвинул на глаза обтянутую мешковиной каску, сделал свирепое лицо и навел пулемет на воображаемого душмана. Качнулся на широко разбросанных согнутых ногах — изображая расстрел. На выдвинутом вперед плече из-под оторванного рукава показалась наколка: герб Виттенберга с башней Лютера и надпись под ним: ГСВГ. Такие наколки были у многих.
— Похож! Бросай, хорош дурачиться, у них там целый склад — иначе зачем ему было так упираться? Попробуем отодвинуть крышу,— предложил я.
— А что? Ну-ка давай все сюда! — скомандовал Леха.— Взяли!
Человек десять вцепились в край крыши, подняли и, скантовав, отбросили в сторону, будто открыли
огромную шкатулку,
То, что было внутри, перемешалось с рыжей землей и не сразу впилось в сознание. Несколько минут мы стояли, не веря глазам. Сердце заколотилось вдруг так, что в моменты гулких тупых ударов темная диафрагма затемняла взор.
В центре комнаты, в мятом алюминиевом тазу, сжался смуглый младенец — только что тлевший и еще теплый уголек. Рядом, поджав под себя костлявые ноги и неестественно вывернув в нашу сторону желтую ладонь, замерла старуха. Может быть, в момент взрыва она собиралась купать новорожденного, а сейчас, казалось, молилась, уронив зачем-то голову в таз. Ее старая кровь, собирая в пучки редкие волосы, лениво стекала на дно и, смешиваясь там с младенческой юшкой, через рваное отверстие в тазу выхо-
дила наружу. В дальнем углу, под белой с пятнами простыней, вздрагивало тело молодой матери. Еще не растворившийся румянец блуждал по ее усталому лицу.
Отвернуться, отвернуться! Но невидимая сильная рука сдавила затылок и тыкала внутрь развалин, как слепого щенка в миску. И сердце выкрикивало в такт: смотри! смотри! смотри!
Никто не решился искать там оружия. Взводный приказал продолжить чистку.
Битумные скалы отсмеялись в лучах заходящего солнца. Их морщины отяжелели и приняли страдальческие очертания, а ночь все не торопилась прикрывать ущелье. От земли исходило парное молочное свечение, и хотя вверху уже проступили звезды—внизу было смутно, но еще светло.
Мы поужинали всем отделением, подогрев на костре гречневую кашу с тушенкой, Ели молча, молча пили чай. Потом, посапывая и перебрасываясь негромкими фразами, стали укладываться: кто на панцирях БТРов, кто на тентах машин. Заняло свои места боевое охранение. Как обычно, я разбросал на броне масксеть, снял тяжелый ремень с подсумком и лег Ладони — под затылок, под правый бок — автомат. Где-то совсем близко свиркал сверчок, а издали с болотным ознобом доносилось бульканье жабы. Прямо на меня смотрела Большая Медведица. Малая. Мысленно соединяя прямыми другие звезды, я не заметил, как уласкал ночной бархат — все поплыло, и фигуры, которые я создал, рассыпались от черного блеска глаз. Так может смотреть только Юлька!
— Э, ты не спишь? — Я вздрогнул, повернулся: внизу стоял Лешка.— Поговорим?
— Ходишь тут... Залазь.— Я сел и достал сигарету.— Чего не ложишься?
— Дом из головы не выходит. Это я их...
— Ты ведь не знал. На твоем месте мог быть
любой.
— Любой. Не знал.— Лешка словно пробовал на вкус эти слова.— А что мы знаем?! Что если бы не мы, то американцы, что мы друзья. Нет, что-то не то мы делаем...
— Не развозись. Помнишь, как ты говорил мне? Это такой, самый трудный момент. Завтра будет уж легче. До дембеля всего чуть больше ста дней.
— Нет. Легче не будет. Ни завтра, ни потом. Я пойду к этим людям.
— Это волчья стая. Они тебя растерзают.
— Люди не могут жить по волчьим законам.
— Иди. Я не смогу тебя удержать. Только знай: ты мне не друг, если уйдешь, и все будут считать тебя дезертиром.
— Спи. Ладно. И я пошел спать. Утро мудренее ночи.
То, что дальше, об этом мне особенно трудно вспоминать. Утром его среди нас не оказалось. Весь день мы искали вдоль излучины быстрой горной реки. На другую сторону он перебраться не мог. Нашли. Не стоит описывать то, что нашли.
Вечером я сделал записью своем дневнике: «2 апреля. Сегодня отправили Лешку. Вернее, то, что от него осталось. Он был мой самый лучший друг».

[AlonaZ]

Большое спасибо. По таким крупицам иной раз приходиться все собирать.