Сайт "Автомат и гитара"

Otter

Цикл стихов "Тяжёлый камень Кавказа"

БЛОКПОСТ

Тридцать бойцов - изогнутая дружина,
да сотня в жилете. Да ночь туга, как пружина.
Хлопнет, откидываясь, блёклая парусина -
и снова тихо. Затаились цикады.
Или кто тут вместо выводит рулады,
передавленные - припахивают мокрой псиной.

Здесь понравиться может только отсутствие фальши.
Этот гектар тарантул обходит подальше.
Незачем думать - кто всматривался раньше
и почему перестал, по каким причинам,
в эти ночи, приличествующие мужчинам,
примерно так же, как похотливый банщик.

Лишь по отсутствию оной не лезешь на стену.
Через неделю взгляд - как лучи Рентгена.
Через месяц - оглядывание забирается в гены.
Через два - больше думаешь не о поединке,
а о щедрости недр в предоставлении цинка.
И тревожно становится спать в четырёх стенах.

Занятно, вглядываясь в отведённый сектор,
подбрасывать камень и хмуриться, словно Гектор.
Надо только не думать, к чему привёл его вектор.
Впрочем - не тайна. Не новость. Куски металла,
как тогда так и сейчас, приводят в Валгаллу...
И сбивает с мысли блика короткий спектр.

Оптика - лучшее изобретение века.
Укрупняет камень, отличая от человека,
тонкий рисунок чужого глазного века,
пыльный мазок колонны в надоевшем пейзаже
распадается на атомы в камуфляже.
Эта метаморфоза порадует грека.

Впрочем и нас не печалит сия картина.
Кто-то роту увидит. Ну - две. Я ж - паутину,
сгорбленную над пряжей женскую спину.
Клото старалась, но - много заказов - спешила,
палец порезала, ниточки оросила -
от этакой пряжи у матерей морщины.

Но увиденным не поделиться. В пыли и прахе,
в чёрном зрачке, упраздняющем прошлые страхи,
в высокомерном бденье кружащейся птахи -
мы одиноки, хоть локоть не гол. Пред глазами клякса
развалившегося на койке хмельного Аякса,
с прямотою римлянина пославшего на хер

(даром что грек) подобные рассужденья.
И он прав. Не отвлекайся от наблюденья,
если хочешь ещё отмечать свои дни рожденья.
Мало ли каким крестом распинается птица,
сильно ли давит невидимая граница
и скальной крошкой похрустывает Провиденье.

Быстрые и неприятные, как фаланги,
серые облака набегают с фланга.
Ветер терзает лоб. Это, брат, не Паланга.
не Коста-дель-Соль. Но солнце, конечно, жарит.
И чувствуешь задницей - Демиург не кемарит,
вычеканивает положенное по рангу.

Так ощущает себя второгодник за партой.
Видишь почти, как пытаясь избегнуть стандарта
над судьбою Лахесис склонилась, (ну - Жуков над картой),
передвигает циркуль, блеснувший тускло,
леденеют её глаза, застывает мускул...
Вглядываюсь в темноту, аж хрусталик хрустнул.

Сам я не твёрдо знаю - на что уповаю.
Здесь атеизм не уместен, как "дзинь" трамвая.
"Делай, что должен" - эта мысль кольцевая,
и в говорениях очередного министра
звякает глупо, точно пустая канистра,
не дороже салфетки от выеденного каравая.

Локоть не гол. Голова цела. И пока довольно.
Все мы когда-то узнаем, что значит "больно",
всем негромко выдохнет на ухо "Вольно"
замыкающая отделение третья Парка...
Мы не боимся обещанного подарка.
"Я не боюсь" - повторяет душа, как пароль. Но

словно ознобом по мышцам сведённых плеч
руки всех тех, приносящих не мир, но меч,
бремя берущих, словно каре на картечь,
судьбы комкавших, выламывающих рты
в тщетной попытке тебе рассказать - кто ты,
не позволяют мыслям спокойно течь.

Храп боевых верблюдов, норманна гнев,
горечь и вой, пустота матерей и дев,
не прекращающийся от века посев
хлеба солдатского - вяжущий порошок,
хоть с удобрениями всегда хорошо.
(Вы уж простите, братцы, за этот припев).

Мысли гремучи, как пороховой картуз.
Капитан, Вы давно меня знаете, я не трус.
Но подите, попробуйте перебороть искус
приравнять штык к перу, как тот, кто не дожил
до старения и провисания рвущихся жил.
Даму червей прихлопнул пиковый туз.

Кордебалет, капитан, этот данс-макабр
переживёт не тот, кто умён или храбр,
а тот, кто не забывает взлетевший табор,
пред которым, не спорьте, и мы, капитан, виноваты.
И летучими рыбами в этом дыму горьковатом
хлопаем лёгкими, за неимением жабр.

Впрочем, бог с ним. И с Вами - бог. И, наверное, с нами.
Кто не видел как плачет солдат в выгоревшей панаме,
пусть не судит меня за вытворенное руками.
За гусара замолвите слово. На том - спасибо.
И за то, что ночь проплыла бесшумно, как рыба.
Я стою на камнях, как прочерк между горами.

Otter

ЗЕЛЁНО-СЕРАЯ ЗАРИСОВКА

На залитом южным солнцем плацу
получали пацаны ордена.
Ордена - они любому к лицу,
просто так не раздают ордена.
Ветер гонит пыль и камуфляж мнёт,
"калаша" нагретый ствол жмёт рука,
где-то в лагере гудит вертолёт,
не сгоревший и не сбитый пока...
Посечённая осколком скула
подживает всё ж - лицо не броня.
Прикоснулась смерть и мимо прошла,
бог не выдал, и не съела свинья.
Только, вот, не пощадила других
и другие заплатили сполна.
А генералы раздавали долги -
получали пацаны ордена.
В кулаке зажав металла кусок,
сжавши челюсти и возвратясь в строй,
мысль священная буравит висок -
дай же, Господи, вернуться домой!

Замолив себе немного грехов,
по ночам бумагу ручка грызёт.
А солдаты - те не пишут стихов,
они просто умирают и всё.
Они просто зарываются в грязь,
небо матерной молитвой кляня.
И на что их смерть кому-то сдалась
никогда им не удастся понять.
И мне тоже не понять, но моё
правосудие не стоит гроша.
Просто видел я пустое жильё,
где он жил, ходил, любил и дышал.

Те, кто выжил, с потемневшим лицом,
воротились без победы домой.
Чёрт с победою! В конце-то концов,
слава богу, что хоть кто-то живой!
И живут они с трудом - пацаны,
те, кого не отпускает война...
Ничего они уже не должны,
помнить всё - уже большая цена.
И когда таких встречаешь парней,
пьяных просто до потери лица,
ты не смейся уж над ними, не смей
воротить свой нос, как от мертвеца!
Со штыком сначала выйди на танк
и товарищей с пяток схорони,
а потом расскажешь мне, что и как,
как в людей стреляют лишь упыри.
Ты прости мне мой язвительный взгляд.
Не твоя и не моя здесь вина...
Только если есть на земле Ад,
ну, так это непременно - Война.

Обличителей нам роль не к лицу,
мы за всё не расхлебались сполна.
Может, нам с тобой на южном плацу
получать ещё свои ордена.
И, выписывая крендели слов,
не уверен я, что нас обнесёт...
Ведь солдаты - те не пишут стихов.
Они просто умирают. И всё.

Otter

Полгода назад здесь лопнуло солнце и разлилось молоком
по киселю небес, по россыпям звёзд с тугим замком.
Время качнуло седою башкой и отправилось вспять,
чтобы найти в прошлом ключ, а если нет - то взломать.

Мальчишка-трубач Страшных Судов проспал свой концерт,
спокойно и безмятежно лицо его, не изменившее черт.
Вот уж точно: молчанье - золото, крик - свинец,
платина веры заплавлена в дно оловянных сердец.

Потуже пояс и против ветра пешком, глаза наверх,
на шее проступит татуировка - раненный стерх.
Сила в руках, нежность в пальцах, смерть впереди,
но не вверху, нет... Маршрут выбирай и иди.

И когда время в движеньи назад столкнётся с тобой,
вы друг друга узнаете тотчас, и каждый махнёт рукой,
и оно пожалеет тебя: мол, я видело, что впереди.
А ты за слабость его пожалей и дальше иди.

Разбуди трубача за плечо, крикни в ухо для пущей красы
и любуйся, как он хватает предметы, косясь на часы.
Ботинки, труба, партитура - все валится в спешке из рук,
и, всласть насмеявшись, спроси: "Куда ты торопишься, друг?

Ложись. Без тебя обошлись, Страшный Суд совершился давно.
Но грешник от праведника отличается только в кино.
Грешник в раю, праведник в пекле, и все на земле,
и горят, как та рукопись, что видит больше смысла в золе.

Спи, мой трубач, мы без тебя знаем всё наперёд,
и каждый возьмёт то, что хочет, если не будет горд."
Скажи ему всё это и отдай амулет свой с груди,
взамен же трубу забери, попрощайся и дальше иди.

Иди и не прячь от ветра глаза, от камня стопу,
иди и не думай о том, кто прокладывал эту тропу.
В канаву брось слово "зачем", усмешки, долги и грехи -
всё только мешает в пути, как тоска или, скажем, стихи.

И если умрёшь ты от солнца, пустыня, улучив момент,
стервятника над тобой воздвигнет живой монумент.
На дне ли морском, во льдах, средь людей или ни без кого -
не быть одиноким, уж смерть-то не бросит тебя одного.

Возьми за привычку, прищурясь на солнце, узнать, какой год,
и путникам встречным вместо "здравствуй" тверди "повезёт",
прощаясь, соври: "Я вернусь", унося их надежду в горсти.
Падайте звёзды, вращайся земля, а ты всё иди и иди.

И настанет момент - дорогой измучен, предельно устав,
со своим одиночеством, споря, впервые окажешься прав,
приди к той, что не смеётся, не плачет, но умеет беречь,
и рухни к коленям, устало вздохни и сними крылья с плеч.

И будут стучаться рассветы, и ночи не будет хватать,
ходить не разучишься ты, ты просто научишься спать.
Но чтоб чёрный ангел, не зная в лицо, тебя мог бы найти -
ты каждый раз перед сном трубу в изголовье клади.

Otter

ЭЛЕГИЯ ФИНСКОГО НОЖА

Ольке

Дверь за тобой закрылась. Почти не больно -
хорошо и тепло. Что-то бормочет в эфире маркони
о том, что, мол, на сегодня зимы, пожалуй, довольно.
Финский нож словно прирос к ладони.
Да, рукоять пистолета больше даёт свободы,
а рукоять ножа - покой и честность.
Нож не оружие, а скорей продолженье природы,
сила уходящая в бесконечность
независимо от эпохи, наличья патронов, погоды.
Нож - это короткая, лёгкая вечность.

Я сижу, ковыряю финским ножом крышку стола.
Пистолет в столе. Локти на. Мысли нигде.
Солнце моё, куда ж ты меня завела?
Но всё же так лучше, чем было... Дорога в труде -
дорога с тобой, к тебе, от тебя - давно отцвела.
Лишь зимнее поле и теплота. Заснеженные крыла.
Вперёд. Всё теплее. Всё ближе и ближе к воде...

Выхожу из запоя, как бомбардировщик из пике.
Погружаюсь в пучину сна, как подводная лодка,
перехожу из ночи в день налегке -
если б не ты и не водка.

Нехорошо, муторно, мерзко.
Настроение - как перед штурмом дворца Амина.
Больно. Тоскливо. И дерзко
бродит под кожей ампула кордиамина.

Вот я и дожил до заболевшего сердца,
а тридцати ещё нет. Суета электрички
овладевает артерией, мозгом. Скерцо
Баха бьётся в аорте. Кончились спички,
нету вина, сигареты, женщины, ласки,
нет старой пыльной библиотеки отца.
Прошлое растворяется, плавится без опаски
на составляющие железа льда и свинца -
всё это распадается и стремится на дно.
Я сижу, ковыряю финским ножом крышку стола.
Уже почти всё равно -
праведны, убоги или нелепы мои дела.

Сам я к себе отношусь всё строже и строже,
а не то увидел бы тебя спящую в моей келье.
Пальцы дрожат и горят во славу твоей кожи,
и глаза мои уже не черны от какого-то зелья,
подмешанного твоей рукой к бешеной крови.
Я с трудом понимаю, как сумел дожить до рассвета.
Глаза остывают - меркнет лицо, тяжелеют брови.
Никакого вопроса нет. Только ответы... ответы...

Посмеяться бы над чужим анекдотом,
раствориться в толпе, спрятаться, отвернуть
лицо от твоих губ. К толпе в пол-оборота,
к жизни спиной. К железному богу готовая грудь
дышит не жадно, устало и по привычке.
Надо дышать - вот и дышит.
Слово "любовь" берётся как имя, как термин - в кавычки,
а то, чем я болен, не названо ни мною, ни свыше.

Разжимая руки и отпуская тебя на волю,
чувствую себя предателем, недоделком.
Так вот и бродим по снежному длинному минному полю
и ошибаемся раз за разом. Крупно иль мелко
ошибся сапёр - неважно. Расплата стандартна,
и нас разносит в клочки, в горизонты, в колосья хлеба.
Но, как инкарнация Бога Любви, горяча и бесстрастна
ты появляешься снова, собой заслоняя небо.
И снова взрыв...

Я сижу, ковыряю стол. Приятно для глаза.
Чувствую себя и тебя обокравшим вором.
Бездарно-кровавая операция спецназа -
детский лепет, перед таким позором.

Бокал забавляется спектром, фильтруя свет.
Горькое утро вполне состоялось. Тень обелиска
погасшей свечи, что видела нас живыми. Светлый цвет
без названия. Твой. Небо Новороссийска
примерно такого цвета. Чуть-чуть грубей.
Айвазовский так и не смог перехитрить эту палитру -
где ему. Я не понимаю, ну хоть убей,
почему так бездарны все пейзажисты!
Нельзя рисовать море, небо, людей.
Слово немеет, не то, что глупые кисти.
Краски окукливаются, превращаются в цисты,
Палитра мертва цвета Лакрима Христи.

Рисовать можно то, чего нет. Или, напротив,
то, что слишком реально. Вещь. Финский нож. Луну.
Я употребляю Иеронимуса Босха наркотик,
и побежден Сальватором Дали. Пребываю в плену
и не выкуплюсь ни за какие коврижки.
А нарисовать город, родиться обратно, придумать страну -
Все эти подвиги стоят одной хорошей книжки.

Книги. Проклятые книги, молчите! Молчите...
Я ретранслятор, звено, проводник, а не
творец того, что осело, нашло обитель,
перетерлось, сменило цвет и осталось во мне.
Писанина есть перевод бумаги. Нелепая мысль
передать что-то словами, строкою, собой.
Но, видимо, есть какой-то неведомый смысл,
иначе, зачем я иногда не владею рукой.
А ведет меня кто-то другой.

Нет ничего обыденней, обычнее смерти
мысли, надгробия слова. Знак препинания в виде стакана.
Но иногда я беззвучно кричу: "Поверьте! Поверьте!"
Пространство молчит. Время течет. Все без обмана.
С последним окурком сгорает мираж перемен.
Все как обычно. Все так обыденно.
Все незачем.

Я встаю. Глотаю горячий чай и холодный ром.
Финский нож лежит на столе, спокойный и твердый,
упрямо холодный. Даже какой-то гордый.
А стол изрезан. Ну что ж, поделом!
Все так нельзя терпеливо сносить -
локти, порезы, пистолеты на брюхе,
брюзжанье стиха, пролитый ликер. Длинная нить
жизни стола обширна и многообразна. А в ухе
твой поцелуй поселился. И я оглох
наполовину. Я буду, видимо, сильно не в духе,
если ты не приснишься, я душу поставлю коленями на горох
и заставлю. Заставлю побыть с тобой.
Но, боже ты мой!
Надо заснуть. И, как ребенок, - ну что возьмешь! -
кладет под подушку конфету,
я положу прообраз себя, трафарета -
узкий, изящный и честный финский нож.

Otter

ПОСВЯЩЕНИЕ МУЖЧИНЕ

Ты не спрашивай, кто стрелял -
соврут, промолчат, отведут глаза.
Тот, кто предал тебя, продал,
позаботился о пути назад.

Улыбнись ему - он твой друг,
обними его - он твой брат,
вытри кровь с лица. Узок круг.
Ты гордись, что нельзя назад.

Наша сила - удар держать,
улыбнуться перед кнутом
и не гнуть спины. Мы рыдать
научились с закрытым ртом.

С хрустом пуля вошла - попал.
День за днём, как в обойме - в ряд...
Ты не спрашивай, кто стрелял.
Ты гордись, что нельзя назад.

Otter

АНДИЙСКИЙ ХРЕБЕТ

Это не аметист. Сей минерал
имени не имеет, а лишь размер,
выраженный, например, словом "гора"
или "ущелье", "плато". Отрицание сфер.

Где оно, тиканье стрелки, капели стук?
В этой почти осязаемой черноте
ухо хватается судорожно за звук
любой, противопоставляемый пустоте.

Камень всегда колюч, и, чем выше, тем
колючее, злее. Упал - и ранен уже.
Гора сначала тебя позовет. Затем
выпустит в мир, как своего протеже.

Здесь всегда должна быть свободна рука,
здесь совершенно не принято сходить с ума,
здесь говорят "бывай" вместо "пока"
или вообще не прощаются, словно сама

мысль о прощаньи кощунственна. Будто нить
жизни можно словами продлить иль срастить.
Здесь "Осторожно, работает снайпер" вполне
заменяет "При артобстреле на той стороне..."

Солнце способно на загар и на удар,
и сушит исправно стираные бинты.
И по ночам, со свечи снимая нагар,
слушаешь ветер, такой же бездомный, как ты.

Вязью арабской чеканится акростих:
"Будет один конец из многих начал".
И совершенно не помнишь имен живых,
и уж тем более - кого не откачал.

Камень на монумент. Пускай он поспит.
Я видел, как устают до смерти, до рвот.
Пусть отдохнет молчаливо, как и гранит.
Я скоро стану таким же, как он. Вот-вот.

Чуть поменьше удачи завтра в бою.
И камень начнет непосредственный инструктаж,
поудобней пристраиваясь на грудь мою
и плечи, шепнув мне в мертвое ухо - "Ты наш".

Otter

* * *

Тень на лице не отразит закат,
краски не ведают тени. Как ни крути -
сальдо не в нашу пользу, но я-то рад,
сжав твои плечи, словно песок в горсти.

Знаю - четверостишьем не скроешь ран.
Но, когда нет никого, - не стыдно груди
кровоточить в себя, не портя реглан,
и выводить узором "не уходи".

Знаю, можно не досчитаться виска,
но вот тебе мир, и делай, что хочешь с ним.
А хочешь - не жаль - спали все до колоска.
Мне все равно, что будет с завтрашним.

Шарф не забудь. Холодно там. Ступай.
Завтра звони, мы чего-нибудь начудим.
Машина за перекресток, за угол, за край.
И ноет душа тихонько - не уходи.

Камень велик. Сердце размозжено.
Если б не ты - я был бы один.
Это так просто. Проще, чем хлеб в вино.
Проще, чем сжать зубами "не уходи".

Медь в голове, глазах. Я полвека не спал.
Даже поставить точку бунтует рука.
"Не уходи" рвет глотку - колючий кристалл.
Гораздо проще выговорить "пока".

Otter

ДЕМБЕЛЬ

"Генерал! Наши карты дерьмо. Я пас."
И. Бродский

Мы доигрались, мой генерал... Слышите свист?
Это ветер, раз нет органа, играет в стволе
уставшего танка, что прикорнул - приземист, плечист.
Бронебойные сны в стеллаже. Тишина в Ханкале.

Тишина, генерал. Мы не носим шинелей давно -
собираясь домой, что возьмёшь? Уходя не грусти,
приходя же не радуйся. Этим горам всё равно -
кто-то есть или нет, кто-то выжил иль сбился с пути.

Всё равно будет снег и будет весна, генерал.
Мы бессильны догнать тишину одним марш-броском.
И сейчас, когда слышен ветра стылый хорал,
вижу Вас, генерал, и войну целым куском.

Вы одно. Друг без друга вы не прожили б и дня -
захирели, зачахли б, запили. Она б умерла.
Не сердитесь. Вам было угодно оставить меня
при себе и при ней. Что ж спасибо, что шкура цела.

Вы одно. Вертолёт и пилот вертолёта. Мишень
и готовая пуля в стволе. Неразрывная цепь.
И за Вашей спиной ухмыляется чёрная тень,
как от этой скалы, у которой кончается степь,

как кончается боезапас, как во фляге вода.
Что такое жара не мне объяснять, генерал,
Вам, вкраплённом в скупую палитру уже навсегда.
Мне же легче - я не убит, не сгорел, не пропал.

Да, конечно, я, безусловно, не видел того,
Что забыли Вы до моего появленья на свет...
От приказов мозоль на душе. В глазах - ничего,
кроме взгляда, что бьёт по лицу словно кастет.

Ухожу, генерал. Даст нам бог - разойдутся пути.
Не судить мне о том, чья вина и ставить падеж
в слове "убил". Но мне память не провести
через жизнь, как по полю через огневой рубеж.

А горам всё равно. Мы уйдём, заржавеет металл,
новый снег скроет пыль и некуда будет ступить...
Нас не вспомнит ущелье - ни Вас, ни меня, генерал.
Некому нас простить. И тем более - осудить.

Otter

Дмитрию Решетову

Здесь нет напарника. Здесь только ты и слово.
Здесь нет надежды, нету и тоски,
нет никого. Не взыщется сурово.
Твоей гордыни высохли ростки.

Стиха академичность бесполезна
и буйной песни озорство не впрок.
Душе – непросто. И любови – тесно.
Ты – человек, а значит – одинок.

Нет никого. Усни, солдат усталый,
судьба твоя наглядна, как в кино.
Что перепало, что не перепало –
не так уж важно и не мудрено.

Наступит день, не хуже чем вчерашний,
взорвётся ночь от твоего тепла…
Что толку? Поистёршийся, домашний,
твой взгляд опять очнётся у стола.

Ничто не вечно и ничто не ново,
ни та, что задремала на руках,
ни та, что осудила столь сурово,
ни тот, что уже обернулся в прах,

ни даже небо что сквозь сон, устало,
высчитывает выпавший нам срок…
Ты – человек. Не много и не мало.
Ты – человек, а значит – одинок.

Otter

Десять лет спустя

Говорил же, совсем не нужна мне снегов кутерьма,
где во взгляде небес меньше боли, но больше тоски…
Мы совсем не поэты, увы, мы не сходим с ума.
Мы солдаты. Мы братья камней. Мы терзаем пески.

Каждый раз, умирая, пытаешся что-то сказать,
успокоить тебя, что ещё буду трогать плечо…
Снова лязгают двери вагона командой «не спать!»,
мы не спим. Мы считаем часы и молчим горячо.

Слишком много вина, слишком много потерянных дней,
слишком много разбитых, растоптанных, скомканных душ.
И за пазухой нет ни патронов уже, ни камней.
Мы ждём снега, как ждут самолёта в палящую сушь.

Каждый раз, открывая глаза, понимая, что жив,
неуместным становится думать о том, что неправ.
Ты жесток, горизонт, ты изрезан, изранен и крив,
ты вгрызаешся в лица, как ржавый кровавый бурав.

Мы – осколки третичной эпохи, мы – пепел веков,
мы шагаем в пыли и нам лгут, что уж скоро вода.
Ты своими губами на свет производишь любовь,
мы же в муках рожаем войну, и так было всегда,

и так будет всегда – умирай или не умирай.
Заржавеет металл – ерунда, люди сварят ещё.
Видно надо кому-то, чтоб были Валгалла и рай,
видно должен быть кто-то наказан и тут же прощён.

Видно небо теплеет, вбирая нас, как семена,
а потом проливается словом и мелким дождём.
Мы не спим, мы всё ждём, для того существует вина.
Если мы перестанем от боли кричать, то умрём.

Не беда. Это дело привычки – моё ремесло.
Мы на страже у нашей тоски, мы стоим на часах.
И Харон перехватывает поудобней весло,
когда нас покидает усталый и сгорбленный страх.

Мы не верим, когда говорят – мол, очнись, оглянись,
впереди, позади лишь руины, тот раб не соврал.
Наша вера стремится, как гарь наших выстрелов, ввысь,
наша вера честна и горька, как горелый металл.

Otter

Не спроси ни о чём, забери, исцелуй мне лицо,
и ладонями вытри с души эту копоть и гарь.
Завяжи мне глаза – я на ощупь узнаю крыльцо,
сделай так, чтобы я никогда не смотрел в календарь.
Занавесь волосами лицо, запрети говорить,
подари мне колени, прижми моё сердце к ногам…
Я так часто дарил людям снова возможность пожить,
что теперь голоса их слились в неразборчивый гам,
белый шум в голове, как безумный скрипичный концерт…
А судьба, чертыхнувшись, опять побрела на вокзал.
Ей привычнее камень, привычней твоих нежных черт…
Я погиб в тех горах, но о том никому не сказал.

Не сказал, продолжаю ходить, лишь вещаю во сне
О покое полярных холмов и молчаньи морей.
Я – запаянный цинк. И всё то, что осталось вовне,
продувает забывший меня, поседевший Борей.

Я не помню, точнее – не знаю совсем, что верней,
кто в судьбу мне заплёл чёрной нитью слова: « не прощу»…
Мы солдаты. Мы россыпь лежачих готовых камней,
в ожиданьи момента, когда Бог раскрутит пращу.